Обитель милосердия [сборник] - Семён Данилюк

Выходя, расслышал фразу Майорова:

— Что ж делать? Бери другого. Тот тоже неплохой парень.

Конечно, для них от перестановки слагаемых сумма не изменится. Но я-то и был тем самым единственным слагаемым, которое переменяют. Участь моя казалась предрешенной. И все-таки смириться я не желал. Всеми помыслами я был в Москве. Едва защитив кандидатскую, кипел от нетерпения засесть за докторскую. Мечтал, подобно своим учителям, ворваться в элиту правового собщества. Мне казалось, что я имею, что сказать в науке. И если скажу в Москве, это расслышат и заметят. В далеком же Саратове окажусь один, без друзей, без связей. Буду обречен впрячься в унылую преподавательскую поденщину. Никому не интересный, возможно, надломленный. Так мне тогда казалось.

Я еще пометался, взвесил все про и контро и — написал рапорт на увольнение. «В конце концов, кандидаты наук всюду нужны, на гражданке тоже есть правовые ВУЗы, — убеждал я себя. — В крайнем случае, пойду в адвокаты. Не пропаду».

Я храбрился, выдавая желаемое за действительное. Из МВД, как и из армии, по собственному желанию редко отпускают. А уж уйти против воли Александра Устиновича Черненко… Увольнение без выходного пособия с формулировкой «за дискредитацию звания работника милиции», выглядело бы гостинцем. И какие после этого вузы и адвокатуры захотят иметь дело с «меченым»? В лучшем случае светило мне сторублевое юрисконсульство на какой-нибудь мебельной фабрике. Тем не менее я решился, сцепив зубы, пройти этот путь до конца.

На следующий день приехал в УУЗ. Инспектора на месте не оказалось. Можно было подождать. Но я боялся утратить решимость и смалодушничать. Потому, отсекая пути к отступлению, оставил рапорт на столе, а сам отправился в академию прощаться с друзьями и знакомыми. Об указании Черненко все уже, само собой, знали. И разговаривали со мной соответственно: сочувственно, но — отстраненно. Как со смутьяном, высылаемым по высочайшему повелению.

Само собой, забежал я и к Гуляеву, — поблагодарить за участие. Дело шло к вечеру. Но Анатолий Петрович, как обычно, корпел над документами.

— Что? — поднял он голову.

— Всё! — скорбно ответствовал я. Рассказал об оставленном рапорте. Положил папку с разобранными лабораторными материалами. Напоминая о первом знакомстве, браво подтянулся, вскинул руку к несуществующему козырьку. — Разрешите отбыть в самостоятельное плавание?

Под свинцовым взглядом Анатолия Петровича я сбился с бодряческого тона:

— А что остается? Ползти побитым псом к ногам Сдира — противно глазу. Лучше уж так.

— Быстро сдаёшься, — процедил Гуляев.

— Сдаюсь?! — Я-то как раз ощущал себя богоборцем. — Да я всё, что мог. До конца.

— Уверен, что до конца?

Я кивнул.

И тут Анатолий Петрович произнес фразу, поразившую меня на всю оставшуюся жизнь:

— Стало быть, пришло время главного ресурса.

После чего поднялся, потянулся к полковничьей шинели:

— Езжай домой, жди на телефоне.

…Прошло два дня. Жена моя с малолетним сыном сидит на чемоданах в Калинине, в родительской квартире. Сам я мечусь по пустой, заставленной коробками и катулями комнате и накручиваю километры меж окном и телефонной тумбочкой. Хочется напиться, чтоб ни о чем не думать. Но возбуждение столь велико, что я не могу влить в себя даже рюмку. С завистью слушаю развеселые матерные выкрики за стеной — сосед-краснодеревщик впал в очередной десятидневный запой. Счастливчик! Я убеждаю себя смириться с неизбежным — шансов на положительное решение нет. И все-таки что-то поддерживает во мне слабую надежду. И это «что-то» — тяжелый взгляд человека, процедившего таинственную фразу: «Пришло время главного ресурса». Впрочем, к вечеру третьего дня надежда угасла. Тогда и позвонили. В трубке послышался голос инспектора УУЗа:

— Семен Александрович? (кажется, он впервые назвал меня по отчеству). Вам разрешен перевод на работу во ВНИИ. Можете оформляться. Поздравляю. — Сквозь официальный тон угадывалась легкая обалделость.

Я положил трубку и опустился там, где стоял. Послышался нежный поздравительный перезвон. Я сидел на продавленной коробке с хрусталем и бессмысленно улыбался. Много позже я узнал-таки, что это был за «главный ресурс». Оказывается, Анатолию Петровичу Гуляеву в своё время случилось оказать Александру Устиновичу Черненко серьезную услугу. И он напомнил об услуге, попросив взамен открепление для меня. Черненко, связанный обещанием Сдиру, готов был выполнить любую другую просьбу. Гуляев, поджав губы, настоял. Кстати, сам Анатолий Петрович ни разу эту историю не подтвердил. Подробности я узнал от инспектора УУЗа, подслушавшего обрывок горячего спора.

Предлагаю вникнуть. У Гуляева, как у всякого, была куча проблем, в том числе незащищенная докторская диссертация, разбитая в аварии «Волга», застарелая очередь на жильё для незамужней дочери. Слово брата генсекретаря шутя решало любую из них. А он истратил уникальную возможность, чтобы помочь, пусть симпатичному, пусть перспективному, но совершенно постороннему парню.

К моменту моего прихода в лабораторию положение Анатолия Петровича было шатким. Гуляева назначили начальником отдела на место профессора Корнеевой. Именно она создала этот отдел, подобрала и выпестовала молодых ребят, ставших его сердцевиной. Птенцов гнезда Корнеева. А ушла, не сработавшись с самодуром — начальником института. Смириться с увольнением любимого руководителя птенцы не желали и принялись поклевывать ее преемника. Гуляев с его тяжеловесной манерой общения, тягучей речью словно специально подставлялся под насмешливые сравнения с искрометной Корнеевой. В лаборатории с чьей-то легкой руки его окрестили Гулливером.

Злоязыкий шутник, обыгравший небольшой росточек, не подозревал, что попал в точку. Потому что это в самом деле был Гулливер, великодушный, преданный делу, которому служил. Насмешки за спиной, открытая язвительность при публичных обсуждениях стекали с него, как вода по дождевику. Он будто не замечал их, следуя избранным путем и заставляя следовать им остальных. И прежние непримиримые отступились. Они продолжали звать его Гулливером. Но теперь уже совсем с другой, озадаченной интонацией.

Говорят, наши недостатки — продолжение наших достоинств. Непоколебимое упорство, спасшее меня осенью 1984 года, вскоре стало причиной бесчисленных стычек меж нами.

В 1985 году я был включен в авторский коллектив по подготовке пособия «Задержание подозреваемых». Подходил срок сдачи пособия в РИО. А руководитель темы Гуляев лежал со сломанной ногой в госпитале (в пятьдесят лет на футбольном поле пошел в жесткий стык). Вместе с третьим членом нашего авторского коллектива Сережей Забариным (ныне — известным московским адвокатом) мы навестили его, дабы снять последние мелкие замечания. Нам казалось, что мелкие. Но первое же наше предложение: прописать в пособии требование, чтобы фактических подозреваемых не допрашивали в качестве свидетелей об обстоятельствах совершения ими преступления, вызвало решительный отпор. Все попытки убедить Гуляева отметались. Я вновь ощутил хорошо знакомый железобетон. И, как при первой стычке, в свою очередь, вскипел. Посыпались искры. На звуки ругани начали заглядывать обеспокоенные больные, медсёстры. Спохватившись, мы с Забариным замолчали. Гуляев недоуменно насупился:

— Ну, что умолкли? Продолжайте, доказывайте. У нас же живая полемика. Каждый открыт для убеждения.

Не сговариваясь, мы с Серёжей бессильно рассмеялись.

За этот фрагмент отвечал я. И сдал его Гуляеву в том же виде.

— Хотите, сами правьте. Только тогда снимите мою фамилию.

Надо отдать должное Анатолию Петровичу — он не изменил ни строчки. Видно, поразмыслив, согласился.

Впрочем, точно так же от него страдали и люди, куда более высокопоставленные: руководители Верховного суда, прокуратуры, МВД — все, кому доводилось вместе с Гуляевым готовить бесчисленные законодательные проекты, предложения и рекомендации. Убежденный в своей правоте (а в ней он всегда убежден), Гуляев додавливал любого оппонента. Ни регалии, ни звания, ни титулы не могли заставить его отступиться от того, что считал правильным.

Я долго удивлялся, почему же упёртого, беспокойного этого человека продолжают приглашать в высокие комиссии, где так ценятся благолепие и единодушие. Да потому что во всяком деле нужен двигатель. А моторный трудоголик Гуляев вытягивал любое, самое безнадёжное поручение, расчищая преграды и завалы с неотвратимостью маленького шагающего экскаватора.

Хорошо помню конец восьмидесятых. Институт, как и вся страна, бурлит. В ожидании счастливых перемен никто не работает. Времени с девяти до восемнадцати едва хватает, чтоб перечитать ворох свежих газет. В курилках, коридорах, в кабинетах нескончаемые диспуты о будущем державы. Весомее и авторитетнее всех голоса первых институтских лоботрясов. Начальник лаборатории, прежде жесткий поборник дисциплины, ходит по кабинетам и — знак демократических перемен — караулит свою очередь на журнал «Огонёк».